«Папа был одним из главных этапов в театре», — Мария Кондратенко

Готовиться к наступающему году начинают с подведения итогов уходящего. В театре имени Луначарского было много ярких событий, запоминающихся постановок, а впереди — не менее амбициозные планы. О ключевых этапах и ярких моментах расскажут артисты театра в наших интервью. Первый разговор состоялся с Марией Кондратенко: о спектакле «Мастер и Маргарита» (премьера 29 июня 2018), об изменениях в театральной жизни и об отце — режиссере Михаиле Кондратенко, которому сегодня бы исполнилось 75 лет. 

— Пожалуй, самая громкая премьера уходящего года в театре имени Луначарского — «Мастер и Маргарита». Что для вас значит этот спектакль по роману Булгакова?

— Это полотно, которое стало большим этапом работы, огромным преодолением. Булгакова любят за то, что он о многом может написать очень легко. Здесь можно бы сделать упор на мистику, но мне захотелось показать судьбу человека, а не просто стереотипную Маргариту — «голую летающую женщину, продавшую душу дьяволу».

— А какая она, ваша Маргарита?

— Для меня она возникла очень реальной, и не во всем бы я её поддержала. Она очень неоднозначная. Стереотипно — хорошая, любящая. Но с точки зрения морали: мужу изменила, а так и не ушла, хоть история длилась долго. Да и почему к ней обратился Воланд? Все-таки есть червоточинка. И приходишь к мысли, что нет хороших и плохих. Всё в таком же балансе, как Бог и дьявол, как ночь и день. И надо это принять.

— Кстати, о балансе — в романе сложно понять, кто главный герой. Много говорят о Воланде, о Мастере, а о Маргарите, по-моему, чуть меньше. О чем же эта история с её позиции?

— В этом романе такое количество граней, как в бриллианте. Он не о Мастере и не о Маргарите, не о Воланде и о не людях — он обо всём вместе. Здесь нет центральной идеи — каждый сам решает, какая грань заблестит ярче. Раньше мне было всё понятно: ну Мастер, ну Маргарита, она продала душу дьяволу — спасла своего любимого. После работы же, этот роман для меня стал больше о Боге. О той божественной любви, которая дается в дар, которую невозможно уничтожить, истребить. В жизни я вижу, что есть люди, кому это дано, и есть те, кто всю жизнь страдают, потому что не способны на любовь. Вообще, мы постоянно боремся с внутренними демонами, и «где бы был ваш свет без моей тьмы» — говорит Воланд. В этом неоднозначность истории и двойственность нашей природы: в незнании что будет дальше, как лучше, что победит?

— Маргарита делает много сложных выборов. Что при этом ею движет?

— В её сознании — любовь. То есть она хочет быть с этим человеком, несмотря ни на что. Она на очень многое готова пойти ради этого.

— Тогда вопрос — почему Мастер?

— Это все проговаривалось, хоть и не всегда находились ответы. Почему мастер? Он не самый привлекательный персонаж: мало мужественности, унылый, вечно сомневающийся. Но он однозначно талантлив и, опять же, это божественный талант. Ведь идея написать роман о Иешуа, о Понтие Пилате пришла ему через что-то. Мы обсуждали: Воланд вложил в Мастера эту историю, или это сделал Бог, а Воланд, увидев реальность описанного, заинтересовался? И кто послал Маргариту? Все эти вопросы интересно разбирать — сегодня мы можем найти одно, завтра другое. Мне кажется — у Булгакова всё же есть некий код. Не просто так эта пара встретилась…

Да и Маргарита, может, сама не понимает, почему любит Мастера. Вот как объяснить, когда на тебя снисходит знание? Мы же всё время сомневаемся! Но бывают моменты, когда точно знаешь, как должен поступить или что чувствуешь. У меня ощущение, что она абсолютно точно знает: вот этот человек, и больше ничего быть не может. Тут мало логики в этом.

— Если говорить о работе над образом: в спектакле парный состав, вы то играете сами, то видите, как вашу роль исполняет другая актриса. В чем специфика такой работы?

— Если честно, пережив Маргариту, я понимаю, что надо принимать и свои негативные стороны. Признаюсь, когда работает Лена (*Елена Василевич), всегда есть какая-то внутренняя ревность. И, опять же, двойственность. Ведь это невероятно полезно — когда видишь себя со стороны, замечаешь какие-то детали. Я беру что-то у нее и привношу свое. Думаю, у нее происходит так же. У нас история скромнее, чем у ребят (*Илья Спинов и Геннадий Ченцов) — у них это две абсолютно разные, при этом дополняющие друг друга, роли (*Мастера и Иешуа). Мне кажется, им это очень помогает. У нас же не происходит 2-х разных ролей — происходит постоянная Маргарита и это, наверное, правильно.

— Поделитесь, какие изменения происходят от первого показа к настоящему моменту и в перспективу?

— Вообще, любая роль — это как рождение. Мне дают роль — и это конкретный человек. Чтобы он во мне развился, должно пройти время. Я не очень понимаю этот процесс, хоть и пыталась его отследить. Есть периоды, когда усиленно думаешь над ролью — придумываешь подробности, ищешь черты во внешности, в характере, понимаешь — здесь ты, а здесь нет. А бывает, что вообще не думаешь, а оно внутри начинает жить своей жизнью, и когда возвращаешься к спектаклю, замечаешь, что захотелось поступить иначе, природа другая пошла…

Мне кажется, наш спектакль начнет цвести где-то через полгода, когда мы освободимся от волнения, когда вот это существо в каждом из актеров заживет своей жизнью. Зрители любят ходить на премьеры, но со временем сглаживаются все углы, шероховатости. Я всем, кто видел спектакль, советую прийти через несколько месяцев — мне кажется, это будет другая картина. Вы даже можете иначе воспринять основную идею. За это я обожаю Лифанова: он берет очень многогранные материалы.

— На спектакль надо брать билет заранее, даже спустя столько месяцев после премьеры. Как воспринимают аншлаги артисты?

— Классно! Когда в зале много людей — это совершенно другая химия. Мы отдаем энергию колоссальную, там начинается поглощение, и при этом отдача своей — происходит взаимообмен. Когда полный зал, совсем иначе работаешь. А когда сидят 3 человека, как-то расслабляешься и волшебства не происходит, наверное, тогда больше просто выполняешь свою работу.

— А как изменилась работа в театре с приходом Григория Алексеевича? Ведь каждый художественный руководитель — это отдельный мир.

— Есть свои плюсы и минусы. Я не могу сравнивать период Григория Лифанова с периодом Владимира Магара. Скажу, что мне интересно работать в этом периоде. Я вступаю в свой возраст расцвета, когда опыт уже позволяет делать какие-то вещи и появляется некое правильное самоощущение. Благодаря Григорию Алексеевичу у меня это время не проходит даром. Но есть такой нюанс, что наша работа очень эмоционально, энергетически затратная. Порой людям кажется: «Да что вы там делаете?» И правда, мы не копаем, не шахтеры… Но бывает ты настолько внутренне иссяк, что всё — вот нет внутри ничего. Поэтому необходима зона отдыха.

Сейчас период хорош тем, что работы очень много и плох, потому что мало зон отдыха. Это такой выход из зоны комфорта постоянный, потому что неоткуда брать ресурс. Надо изыскивать возможности откуда-то подпитываться, чтобы не делать халтуры, чтобы каждый день приходить с полной батарейкой и до разрядки, а на ночь подключаться на что-то. Сон, к сожалению, не обнуляет, ну, то есть не заряжает батарейку. Вот Григорий Алексеевич это делать научился, или ему это дано свыше. Мы на него смотрим и говорим: «Вы — господин робот!». Я, честно, не понимаю, как ему это удается. В период Магара было больше зон отдыха. Он так работал — написал полотно, и какой-то период отдыхает. Но сейчас все равно — это жизнь, это насыщение.

— А каким был театр в вашем детстве?

— О, это небо и земля. Есть такой момент прогресса — это как сравнивать магазины 70-х и современные супермаркеты. Тогда было больше ориентации на семейность. Люди в театре действительно жили. Всё что я помню — театр и дом — были абсолютно соединены. Те, кто работали, приходили в гости, устраивали посиделки, ремонты, поездки на природу. Вот прям микромир! И этот клубочек, он вообще не расплетался. В нём могли быть конфликты, драки, ссоры — что угодно, но он был крепким.

Сейчас театр стал более изощренный, разнообразный. Он выходит за пределы сценического искусства. То есть мы уже охватываем все — даже цирковое искусство — все эти полеты, акробатика. Я бы не представляла, что в 70-х это могло быть, а сейчас на это смотрят обычно. Артист становится более универсальным, приветствуется, когда ты можешь все: петь, плясать, фехтовать, на лошадях, в воздухе, на многих языках говоришь.

— В этом году 22 ноября исполнилось бы 75 лет со дня рождения вашего отца — Михаила Кондратенко — главного режиссера театра имени Луначарского с 1993 по 2000 годы. Поделитесь, пожалуйста, теплым воспоминанием. Расскажите, какое место театр занимал в его жизни и как вошел в Вашу?

— Да основное! Между театром и жизнью у него не было никакой параллели — это было одно целое. Я как-то подумала, что папу-то, наверное, и не знала. Все, что я о нем помню — через призму детского восприятия. Мне бы хотелось узнать его с точки зрения взрослого человека — насколько бы я приняла его мысли, чаяния или бы вступила в конфронтацию?

Вообще, папа — это такая незыблемая мечта, вершина. Я им всегда восхищалась, и было чем — он был великолепнейшим артистом, играл очень глубоко и современно даже. Он меня очень любил, наверное, потому что редко видел — сутками был на работе. Не было у него времени воспитывать: приходишь, любишь и уходишь. По сравнению с мамой, я больше любила папу, у нас было полное взаимопонимание. Мама воспитывала, ругала, жаловалась на меня папе, а он все время говорил: «Ну что ты её тюкаешь — всё прекрасно!».

Я считаю, что папа был одним из главных этапов в театре, потому что те годы, в которые он работал… Я не знаю, кто бы выкарабкался в 90-ые, сохранив традиции, труппу, которая разлеталась по подработкам. Здесь ни денег не платили, ни люди не ходили. У нас прекрасные артисты уходили! Один молодой, очень талантливый парень ушел класть камины. И как это все нужно было сохранить, какой колоссальной концентрацией энергии обладать, чтобы заразить других, дать им то, за что можно держаться. Я вообще считаю, что папа героический человек. Поэтому он так быстро и ушел, и так внезапно. Потому что это невероятно — такую махину поднимать. Всем остальным было уже намного проще.

Он умер в 2000 году. Когда пришел Владимир Магар — страна уже стала вылезать из блэкаута в умах. Я могу абсолютно спокойно сказать, что театр выжил благодаря папе. К сожалению, не выжил он. Но так бывает, мне кажется, со всеми вот такими людьми, которые на себя берут больше, чем нужно, начинают за собой вести, выводить из какой-то тупиковости. Они потом сгорают, но зато дают дорогу руслу реки, и та уже начинает течь.

А я, собственно, как родилась, так в театре и поселилась. Все воспоминания, связанные с родителями — сразу же связаны с театром, с этим микромиром. Мне сложно идти в ногу со временем, переходить на новые системы работы, более дисциплинированные с точки зрения времени. Порой приезжают режиссеры и говорят: «Боже, вы как последние островки!» Вот был Георгий Цнобиладзе, он говорит: «Ребят, вы только скажите, когда устанете». А мы такие: «Некорректная формулировка». Потому что ну не можем мы! Мы будем здесь до последнего работать, даже в ущерб себе — это уже на уровне рефлекса.

Сейчас я просто пытаюсь, насколько могу, держать какую-то такую марку фамилии и понимать, что не имею права ни ударить в грязь лицом, ни остановиться, ни отказаться от воспитанных во мне основ. Просто понимаю, что надо продолжать и всё. И работать, работать, работать! Потому что театр — это колоссальный труд.

Александра Кудрявцева
Фото Анны Садовниковой, Татьяны Миронюк