Всё должно быть к добру: элегия на смерть Ирины Антоновой

Это была одна из последних встреч писательницы Ольги Ковалик с Ириной Антоновой.  Говорили об искусстве, живописи, балете и вспоминали её ключевую фигуру – Галину Уланову. Порталу InFocus  Ольга Григорьевна предоставила «творческую» часть её беседы с Ириной Александровной, ранее нигде не публиковавшуюся. С разрешения автора решили разместить этот материал и у себя. И мы вам предлагаем не просто диалог об искусстве. Грустно это осознавать, но, пожалуй, пред вами – чувственное прощание с той эпохой, когда прекрасное действительно было прекрасным и встреча с ним вызывала слёзы очищения, делая нас лучше и добрее… 

Откровенно говоря, Антонова была последней из могикан советского поколения, которое отличало неправдоподобно честное и требовательное отношение к себе и окружающим. Прежде всего – к себе. Она могла быть придирчивой, жесткой, даже коварной, заставляющей повиноваться себе  исподволь, да так, что участие в ее заботах казалось счастьем, радостью. Она, человек глубокообразованный, работящий, бесконечно одаренный, при этом обладающий огромным авторитетом вкупе с властными полномочиями, позволяла себе казаться разной. Во всяком случае, я видела ее в самых разных ипостасях. Хотя ко мне лично она была неизменно добра.

Ирина Антонова прекрасно знала цену себе и людям, потому что никогда не пряталась за чужие спины, не подличала, а шла навстречу обстоятельствам (подчас драматичным) с открытым забралом. Восхитительная воительница,  Ирина Александровна ведала меру в общении с властью и владела секретом, как повернуть бюрократическую махину… нет, не к личной пользе, а на благо музейному делу, которому служила самозабвенно. Поэтому власть ее побаивалась, благоговела и даже заискивала перед ней.

К счастью, блистательная карьера Антоновой развивалась в ту эпоху, когда государственные мужи не играли в поддавки с великой русской культурой, а, считаясь с ее традициями, предпочитали держать себя в рамках «эстетического» приличия. Зато новое рыночное время стало тяготиться такими людьми, как она. Ну, в самом деле, пора бы ей прекратить «разглагольствования» об искусстве и заняться «делом». В 2010-х годах она, легендарный искусствовед, в течение 52-х лет занимавшая пост директора ГМИИ имени А. С. Пушкина, потеряла возможность вести конструктивный диалог с государством. А на кого еще Ирина Александровна могла опереться, с кого спросить, перед кем отчитаться?

Ирина Антонова в ГМИИ им. Пушкина

«Президенство» в родном музее, Государственная премия РФ, еще какие-то почетные должности, которые сама Антонова называла «безумием», не способны были подсластить горечь утраты традиций, так тщательно ею оберегаемых. Она работала за столом своего Учителя Бориса Робертовича Виппера (об этом свидетельствовала медная табличка). Вообще, натуру Ирины Александровны невозможно постигнуть вне Школы Виппера, откуда вышел и ее супруг Евсей Иосифович Ротенберг. Для них не существовало Музея внешнего без Музея внутреннего. Станиславский был, конечно, прав, когда призывал любить не себя в искусстве, а искусство в себе. Но для служения искусству одной любви мало, здесь еще требуется умение мыслить категориями своей профессии. То есть, постоянно учиться и постоянно работать. Антонова понимала это как никто. Поэтому всегда была очень современным деятелем искусств.

Она пережила всех – мужа, свое блистательное окружение, любимую подругу и соратника Ирину Евгеньевну Данилову, в течение 30 лет работавшую ее заместителем по науке. Но вот парадокс: Антонова не пережила своего времени. Я даже смею предположить, что ее время – впереди. Ведь задуманный Ириной Александровной «Музейный городок», основанные ею «Декабрьские вечера», ее проект воссоздания Музея нового западного искусства не теряют актуальности.

Я беседовала с Ириной Александровной осенью 2014 года. Мы не виделись почти десять лет. И при встрече не могли наговориться, благо был повод: моя работа над книгой об Улановой для серии «ЖЗЛ». Привожу здесь впервые «творческую» часть нашего разговора: 

И. А. – Для меня и моего мужа Уланова была необыкновенным источником самых высоких впечатлений и эмоций. В течение многих лет Галина Сергеевна была явлением не просто искусства, а жизни. Став примером чего-то самого важного для нас, она помогала нам жить. Кто сейчас помнит ее на сцене? Никто. Все ушли, и мой муж тоже. Я увидела ее очень давно, во время ее первых гастролей в Москве. Она приехала с Мариинским театром танцевать в балете «Ромео и Джульетта»… Я могу запамятовать, это был 1940-ой или 1941-й…

О. К. – 1940-ой. 

– Точно, сороковой. Я слышала уже, что есть такая Уланова. Я очень любила балет, много ходила в Большой театр, застала даже Екатерину Гельцер. Меня папа ребенком туда приводил. Он тоже любил балет и был приятелем Елены Константиновны Малиновской, директрисы Большого театра, поэтому мы всегда сидели в директорской ложе. И вот я узнала, что приезжает Уланова. У меня не было на нее билетов, но у меня были билеты на Александра Алексеевича Остужева в «Отелло» в Малом. Я уже несколько раз видела этот спектакль, поэтому решила обменять билеты и попасть на Уланову. Сделала это прямо у входа в Большой театр…

Я сидела в третьем ярусе, в боковой ложе. Балет произвел на меня огромное и  необычное впечатление. Такого со мной еще не было. Потом, когда Уланова начала чаще приезжать в Москву и стала артисткой Большого театра, я колоссально много ее смотрела. С галерки видела Алексея Толстого во втором или третьем ряду партера, Юрия Завадского. Они постоянно ходили на спектакли Улановой. Я приобщила и своего мужа к этим походам.

Вы знаете, в начале, когда открывается занавес, и в Прологе Ромео с Джульеттой стоят перед падре Лоренцо… (Голос Антоновой дрожит от волнения.) Она просто стояла и смотрела в зал… Эти невыносимо голубые глаза, эти ее руки… Я начинала плакать. Муж меня толкал и говорил: «Что ты плачешь? Ты же ничего не видишь на сцене».

Я ведь занимаюсь изобразительным искусством, поэтому поза, движение, поворот головы, выражение лица производят на меня такое же впечатление, как сам танец, движение. Разве можно иначе картину воспринимать? Я видела все, в чем она танцевала в Большом. Это было явление, формирующее мою душу. Могу назвать несколько таких, я бы сказала, опорных для меня точек в искусстве. В драматическом театре – Василий Иванович Качалов, он играл только в одном спектакле – «Враги», и я ходила раз в месяц воМХАТ на его спектакль. Я смотрела постановки с Марией Ивановной Бабановой в Театре Революции… Не говорю о литературе, так как литература – особое дело. Так вот, Галина Сергеевна – среди главных опорных явлений для моей души. Она давала возможность в определенные, не всегда счастливые моменты чувствовать себя бесконечно счастливой. Я покупала все книги о ней…

Мы познакомились, когда Владимир Викторович Васильев стал директором Большого театра и ввел меня в художественный совет, в котором была Галина Сергеевна. Пару раз после заседания совета я отвозила ее на машине домой, на Котельническую набережную. Потом она стала иногда приходить к нам на Декабрьские вечера. Слушала совсем еще тогда маленького, талантливейшего пианиста Женю Кисина. В редкие ее посещения мне доводилось немножко с ней говорить. Но никаких доверительных бесед у нас не было, никакой близости, Боже сохрани. Я не входила в ее круг.

Что касается ее искусства… Я не балетный критик, но должна сказать, Уланова стоит совершенноотдельно. Не говорю хуже – лучше, это не те критерии. Она особенная, потому что, как бы ни отличалась Майя Михайловна Плисецкая от Кати Максимовой, это, все-таки, один ряд балета: разные темпераменты, возможности и т. д. Уланова… такой балерины больше нет. И то, что давала она, уже никто не может дать. Такая яркая индивидуальность не всем нравилась, знаю. Этот ее главный план – эмоционально-выразительный, я бы сказала, образный – не всем близок. Понимаете?

Некоторые считают, грубо скажу, Волочкова выше ногу поднимает. Однако кто и что ценит в балете?! Конечно, технические возможности в танце важны. Но с чем можно сравнить прыжки-полеты Васильева? Сейчас я вижу мальчиков, которые прыгают выше Володи, но никто не прыгает так, как Володя, в том же «Спартаке». Когда он летит через сцену, его прыжок насыщен чувствами и эмоциями. Или, предположим, Светлана Захарова. Безусловно, хорошая балерина, но это другой полюс от Улановой, совсем другой. Захарова виртуозная, сильная, у нее все в порядке с техникой, но это нечто совершенно другое.

Когда я смотрю на старые записи Улановой, то очень сожалею, что ее стали поздно и плохо записывать… В «Ромео и Джульетте» ей уже под пятьдесят лет было, и уже плечики немного сошлись вот так (показывает на себе), и на крупных планах видно, что это лицо немолодой женщины. Нет, все не то. А как описать впечатления, которые остались у меня в глазах, в памяти, в сердце?

Помните, сцена, где она на коленях на груди Ромео и жесты ее рук? Или танец перед тем, как она принимает яд. Или, когда она откидывает занавеску в своей комнате и не хочет, чтобы Ромео уходил. Несравненный образ – по чувствам, настроению и, конечно, по пластике. Словом, что говорить! Надо было записывать на пленку каждый ее спектакль, каждое движение. Ничего этого тогда не делалось. Ужасно обидно, что снимали другие, малозначительные вещи. Не понимали, что именно это должно сохранять. Поэтому многие не понимают, что такое Уланова. Более или менее прилично заснята «Жизель» в Англии. Там видна специфика ее танца. Но и в этой хорошей записи ей уже 46 лет. И те, кто видел ранее Галину Сергеевну на сцене, невольно подкладывают свое впечатление под эти кадры.

– А я плачу, когда смотрю  записи Улановой.

– И вы тоже?

– Да, плачу, все равно плачу.

– Это самые счастливые слезы, какие только доводится пережить. Для меня лично, для моей маленькой жизни это одно из главных событий – я видела Уланову. Видела много, поэтому она объемно существует в моей памяти как что-то для меня важное в этой жизни, какая-то точка отсчета, по которой можно судить, что хорошо, что плохо, что ценно, что неценно. Это – критерий ценностей, добра и зла, качественного и некачественного. Хорошо, когда в жизни такие точки отсчета появляются, и вы узнаете всему цену.

То же и в истории искусства… Не понимаю, как молодые люди начинают заниматься современным искусством, совсем не зная старого. У них нет точки отсчета, и это заметно. Они блуждают и дурное принимают за хорошее. У них нет этой градации, иерархии в художественном, эстетическом  качестве. Это их дефект, даже если они обладают природным чувством прекрасного.

– А когда вы познакомились с Улановой лично, не разочаровались?

– Если бы я с ней близко общалась… Сели бы, поговорили… про живопись или про музыку, которую вместе слушали на Декабрьских вечерах. Но этого не было.  Однажды, когда мы ехали с ней в машине, я даже немножко напряглась: она мне стала жаловаться на невнимание со стороны Большого театра и невозможность оплатить машину, чтобы туда доехать. Меня это удивило, потому что она для меня была на уровне небожителей, и вдруг –  обычная житейская жалоба немолодой женщины, раздраженная интонация. Но ведь это ничего не значит, абсолютно ничего. Это не разочаровывает. Она дружила с Иваном Берсеневым, Юрием Завадским – не просто хорошими актерами и режиссерами, а самыми умными и проницательными людьми театра.

Кстати, с Завадским я познакомилась в начале 1960-х, когда уже была директором музея. После посещения (вместе с Виктором Григорьевичем Комиссаржевским) Израиля Юрий Александрович предложил привезти выставку израильских художников. Я поддержала этот проект. На открытии присутствовала посол Израиля. Так что я была с ним немножко знакома, но мы никогда не говорили о Галине Сергеевне. Однако близость Улановой с такими людьми, как Завадский, Берсенев, художник Вадим Рындин, о многом говорит. Она же была для них не просто хорошенькой балеринкой.

– Разумеется, нет. 

– Значит, они видели в ней глубины содержательности, внутреннюю энергию, которая притягивала их к ней. А ведь это люди определенного интеллектуального уровня. Они, наверняка, были умнее ее и образованнее, но она им была бесконечно интересна. Чем? Не только танцем. Они могли просто прийти в театр, как Алексей Толстой, и любоваться на нее. Но нет! Значит, они увлекались не балериной, а человеком. Она их интересовала как личность. Причем, эти мужчины были с ней, когда она уже миновала пик артистической славы. И они ее не покидали. Думаю, Уланова открывалась тем, кому хотела открыться. А так –  она была закрытым человеком…

Кстати, мне рассказывала одна знакомая Завадского, с которой он немножко откровенничал, что Галина Сергеевна бывала очень молчаливой, задумчивой и могла долго смотреть в окно. Кто из нас сейчас может долго смотреть в окно? Как-то раз я оказалась одна у окна и вдруг вспомнила об этой особенности Улановой. Но меня хватило только на пару взглядов. Я нетерпелива и не умею долго наблюдать… Понимаете? Это мое качество и, вообще, многих людей. Если Уланова долго смотрела в окно, значит, у нее был диалог с тем, что она видела. Очень любопытно. Никто еще не написал, кто она. Кто она? Кто она…

Помню, я как-то позвонила ей и пригласила на интересный концерт Декабрьских вечеров. Она чуточку помолчала и сказала: «Нет, я не поеду». – «Почему?» – «Вы же говорите, что концерт завтра. Но сейчас, если мне нужно куда-то выходить, мне нужен не один день, чтобы приготовиться». То есть, она готовила себя внешне – лицо, прическа.

Когда я увидела ее на одном мероприятии, она была безупречна с точки зрения платья, костюма. Не знаю, возможно, это ее помощница, властная Таня Агафонова, которая как дракон нависала над Улановой, помогала ей так элегантно одеваться. Видимо, с годами она особенно тщательно готовилась к каждому выходу. И в этом тоже проявлялся ее артистизм. Она не могла себе позволить появиться абы как. На концерты Рихтера она приходила. И он всегда был счастлив от ее присутствия. Даже у меня спрашивал: «А Галину Сергеевну позовете?» Он ее боготворил. Она была достойна такого чувства… боготворения.

– Я буду публиковать письма Завадского к ней. Они начинаются: «Галюша, дорогая, родная».

– Родная… Она была частью его души. Есть женщины, которые берут сексуальностью. Но ведь не этим же брала Уланова. Я видела Берсенева, Завадского… Если такие люди любили ее по-настоящему! Я никогда не была театральным фанатом, вроде девочек, бьющихся в истерике от Козловского или Лемешева. Вовсе нет. Но Уланова – сильнейшее впечатление жизни без всякого преувеличения, как от крупного произведения искусства. Есть картины, от одного взгляда на которые у меня слезы лились сами собой, это – эманация.

– А какие картины?

– Прежде всего, две. Одна – Джорджоне «Мадонна Кастельфранко». Я была в Кастельфранко – маленьком городке на материковой Венеции, и там, в церкви, висит эта картина Джорджоне: на троне сидит Мадонна, а рядом стоят святой и рыцарь. Конечно, я знала о существовании этого полотна. И вот я иду по боковому нефу… неожиданно вижу эту дивную картину… Я испытала подлинное потрясение.

Джорджоне «Мадонна Кастельфранко» 

Должна сказать: я хорошее чувствилище. Не могу этого описать. Я не литератор, но про себя знаю: я умею это почувствовать. И в театре, и в искусстве, понимаете? То есть, я испытываю эмоциональный катарсис. Знаю многих искусствоведов, величайших знатоков, но расчленителей: все прекрасно опишут, но без непосредственного чувства. Это мне и не в плюс, и не в минус. Это – способность сильнейшим образом волноваться перед произведением искусства.

Другая – находится в нью-йоркском частном Музее Фрика, где в относительно небольшой коллекции собраны только шедевры великих мастеров. Там вбоковой галерее я смотрела разные полотна высокого качества, и вдруг – картина Вермеера «Офицер и смеющаяся девушка». Раньше я видела ее только в репродукции. Ну, видела и видела. Замечательная – не более того. А тут передо мной – подлинник!

Вермеера я называю настоящим сюрреалистом XVII века. Но не разбавлено-помидорный и ванильный, как Сальвадор Дали, не поверхностный, а настоящий, глубинный. Меня охватила дрожь перед этой картиной от силы ее воздействия. Ее реализм находится на какой-то другой, непостижимой ступени. Казалось бы, банальный сюжет: офицер приходит в голландский дом терпимости; за столом сидит милая девушка; на нее из окна, как всегда у Вермеера, льется свет; на стене карта. И сразу понятно: офицер ездит по разным странам, по весям, приехал в этот город и… пошел к девочке. Чего проще!  Но сквозь этот простой мир проглядывает такая сюрреалистическая баллада…

Я была потрясена этим живописным рассказом. Как можно взять такой банальный сюжет и создать полотно выдающейся силы! Я потом даже хотела привезти ее в Москву. Но из этого частного музея ничего не давали на выставки. Потом мы с картиной Вермеера встретились еще раз, когда я вновь оказалась в Музее Фрика. Тогда увидела у них картину Пармиджанино «Портрет Антеи» из неапольского Музея Каподимонте. Вот эту мне удалось получить. Прямо после выставки в Нью-Йорке ее переслали к нам в Москву. Так мне повезло. У нас публика по ней с ума сходила. А Вермеера так и не удалось привезти. Вермеер мало написал, картин тридцать за всю жизнь. В конце жизни вообще перестал писать, перестал и все… занялся бизнесом.

Я. Вермеер «Офицер и смеющаяся девушка»

– Вполне современный человек.

– Да, видимо, все сказал, что хотел.

– Но разве не подвиг своего рода: так распорядиться судьбой?

– Конечно. Причем, его никто не ценил в XVIII веке. И вдруг во второй половине XIX-го открывают заново. Пришло новое время с другими ощущениями. В нем увидели то, чего не видели ранее: не просто бытовые картинки. Вот и Уланова где-то в той же области искусства. Ну да, с одной стороны, танцует… но ведь эта выше ногу поднимает, а у той – прыжок выше и т. д. Только Уланова – легенда. Она никого не может разочаровать, потому что не придумана, не высосана из пальца. Помните эпизод в «Ромео и Джульетте»? Многие балерины бежали к Лоренцо… В таком же развевающемся плаще, так же вперед простирали руку… Эти движения поставил балетмейстер для всех исполнительниц, но лишь Уланова в этой сцене вызывала невероятное напряжение.

– Ирина Александровна, я поняла, что секрет вашей нескончаемой молодости в умении волноваться, откликаться прекрасному. 

– Иногда сама удивляюсь своей долгой жизни. Скажу откровенно, это не жадность к жизни, а сохранение к ней интереса…

– Сейчас много разговоров о том, что за любой величиной в искусстве и литературе кто-то стоит. Обязательно кто-то кого-то «сделал». Вы, как никто, знаете, что это неправда. Люди вашей эпохи были независимы от денег, независимы от спонсоров, когда все проплачено, раскручено. Вот такие слова пришли в наш мир. Но прошу Вас подтвердить, что никто не «раскручивал» Галину Сергеевну. 

– А кто мог ее «раскрутить»?

– Часто слышишь намеки: кто-то за ней стоял, проталкивал…

– Так говорят те, кто ее не видел и в то время не жил. Кто может судить, просмотрев несколько фильмов? Они не имеют на это право. Об Улановой писали люди незаурядные. Причем, рядом с ней нет ни одного политического имени. В воспоминаниях о певице Давыдовой, например, рядом фигурирует имя Сталина. Здесь же нет никого. И при ее жизни никто никогда такого не слышал.

– А с Семеновой они были очень разные?

– Конечно. Марину Тимофеевну я хорошо помню. Она сюда, в музей, часто приходила. За ней ухаживал Сергей Дмитриевич Меркулов, он во второй половине 1940-х был директором нашего музея. Я – тогда еще девчонка, после университета сюда пришла, даже видела, как они целовались за ящиками с перемещенными ценностями. У них не было настоящих глубоких отношений. Ну, люди искусства решили поцеловаться… Нет, они с Улановой совершенно разные.

Вы же знаете, я очень дружила с Рихтером и его женой Ниной Львовной Дорлиак. Святослав Теофилович играл у нас в музее еще до Декабрьских вечеров, и я часто бывала у него дома. Но, понимаете, у меня не было никаких предпочтений. Например, Эмиля Гилельса я узнала гораздо раньше, чем Рихтера, еще до войны. Я его обожала. Ходила на все его концерты. Он  виртуозно  исполнял все фортепьянные концертыБетховена. Молва скрестила Рихтера и Гилельса как противников. Неправда! Рихтер не играл Пятый концерт Бетховена, потому что, по его мнению, лучше Гилельса сыграть нельзя, а хуже он не хотел.

Ирина Антонова и Святослав Рихтер

Надо быть объективным. Семенова – замечательная балерина. Я ее видела в «Баядерке», в одном из самых последних спектаклей «Лебединого озера» с ее участием, в 1953 году. Мы уже знали, что она покидает сцену. Она вышла кланяться, и я обратила внимание, что она не выбежала, а вышла, тяжело ступая, как обыкновенная женщина, а не как балерина. Видимо, очень устала. На нее, по существу, тоже никто не был похож… Говорили, что напоминает Елена Рябинкина… Нет, конечно. Марина Тимофеевна была мощная, совершенно другого темперамента, прекрасная балерина. Не слушайте никого.

–  Говорят, Екатерина Сергеевна Максимова всю жизнь хранила добрую память об Улановой… 

– По-моему, да. Она очень к ней трепетно относилась. Именно трепетно. Катя была из тех людей, которые, на мой взгляд, лишены цинизма и которые позволяют себе всерьез иметь кумиров. Понимаете? Ведь кто-то даже не способен иметь кумира, так как сам не дотягивает до того состояния, когда можешь понять, что это вершина, и ты ей благодарен, ценишь ее, поклоняешься. Катя – очень серьезный человек. Маленькая, строгая, вдумчивая. Мы с ней 15 лет находились в жюри премии «Триумф». Меня там интересовали даже не результаты голосования, а обсуждения. Было безумно увлекательно слушать, что говорят Андрей Битов, Олег Табаков, Алла Демидова. Все старались на высшем уровне представить своего «выдвиженца». Катя всегда очень хорошо говорила, и мне нравилось, что она говорила.

– Да, Максимова была замечательная балерина. А когда она перешла на педагогическую работу, все признали в ней великого педагога.

– Ее мама, Татьяна Густавовна, рассказывала, что она работала с 10 утра и домой возвращалась в 12 ночи. Как трепетно они относилась к прима-балерине Большого Светлане Лунькой и всем своим ученицам! Самоотверженно с ними работала. Почему она хорошая актриса в балете? Потому что думала над образом и знала, кого играла. И в кино она себя показала прекрасно.

– Может быть, поэтому Уланова выбрала ее в свои первые ученицы?

– Может быть… Да.

– Светлая ей память.

– Да… (Плачет.) Когда я это узнала! Это такой былужас! Я спрашивала у Татьяны Густавовны: «Что-нибудь предвещало?» – «Нет. Гостила у друзей. Пришла домой в прекрасном настроении. Рассказывала об интересной беседе. Утром не проснулась». К сожалению, пошли разные слухи.

​Татьяна Гусавовна – железная женщина, характер сильнейший. Хорошо, что Володя (муж Е. Максимовой,  В. Васильев) сейчас очень занят. Мне не всегда нравится, чем он занят, но это его дело. Важно, что его приглашают… Все ужасно боялись, что после смерти Кати он начнет пить, как это бывает у актеров. Но он отошел. Я его позвала режиссировать 100-летие нашего музея. Переругались с ним вдрызг (Смеется). Он хотел что-то этакое, а мне хотелось другое. Но это нормальный рабочий процесс.

Галина Уланова и Екатерина Максимова на репетиции в Большом театре, конец 70-х гг.

Володю я очень ценю как танцора. Не потому, что я с ним в дружеских отношениях. Он очень прибавил как художник. Это меня восхищает. Он – работник. На ста холстах вкалывает, вкалывает. Но потом получаются прекрасные вещи. То, с чего он начинал, и тот уровень, на котором теперь находится, огромная разница.

– Увлечение переросло в профессионализм?

– Он – художник. Не современный актуалист, нет. Но в своем роде, в своей манере… у меня дома есть его венецианский пейзаж. Его работы – результат разносторонней любви к искусству.

– Да, это всегда его отличало. Я его помню на сцене. И Екатерину Сергеевну, и Наталью Бессмертнову, и Людмилу Семеняку… 

– Да, да, это незабываемо… Помню первый спектакль после операции Кати Максимовой, «Жизель». Рядом со мной сидели знаменитый врач, который потом оперировал мою маму, и Татьяна Густавовна. Она была почти без чувств и буквально вцепилась в меня, когда началась вариация Жизели с диагональю на пуантах одной ноги… Это был не танец… Действо…

– Главное понимать, что художественное пространство, пространство искусства, едино, его нельзя фрагментировать на, условно говоря, балетное и церковное. Я имею в виду не ремесло и служение, а культурологические аспекты духовных явлений.

– Подобную мысль я предложила Рихтеру, когда задумывала Декабрьские вечера. И он тоже сказал, что в музее не должны быть просто концерты. Важны созвучия пластических искусств и музыки, найденные в едином проекте. Конечно, кто-то лучше видит, кто-то лучше слышит, но все вместе  обогащает. Поэтому лишь такие подходы плодотворны и конструктивны.

Потом мы говорили о проекте выставки, посвященной святому Клименту, папе Римскому. Я рассказала о том, что мощи именно этого святого князь Владимир, после своего крещения, принес на Русь. Было бы интересно показать воплощение образа Климента в русском и западноевропейском искусстве, без оглядки на разделение Церкви. В этом проектевиделся потенциал большого  художественного явления.

– Вера, идущая от чистого сердца и чистой души, превыше канона. 

– То, что вы говорите, напоминает немного идеи Серебряного века. Недаром в это время создавался наш музей. И ведь Итальянский дворик задумывался как греческий, то есть христианский. Известно, что для Вячеслава Иванова Дионис и Христос были неразрывны. То есть, язычество и христианство он понимал как два подхода к миру. К миру, а не куда-то в пустоту. Вот что примиряет, несет добро людям, а не разделяет их, когда каждый держится за свое и не слышит другого. Это – к добру. Все должно быть к добру.

С Ириной Александровной я встретилась еще раз в 2015 году, после выхода моей книги о Галине  Улановой. Через некоторое время она мне позвонила… Мы собирались встретиться… Не случилось… 

Прощай, ХХ век! Прощайте все неповторимые и великие его человеки!

​​​​​​Ольга Ковалик, писатель

Фото превью: РИА Новости